Рассказ. В те дни под Ржевом
Боец Талыкин смотрел на своего взводного. Телогрейка у того порвалась, измазана кровью, лицо белое, перекошенное. Он уже не поднимался, не кричал: «Вперед!» Видать, понял, что наступление захлебнулось... Талыкин понял это раньше. Он на войне вторым заходом и еще до наступления видел, что без артподготовки, без поддержки танков это поле им не пройти. Так и вышло.
Сейчас лежали они, прижатые пулеметным огнем, ожидая приказа на отход, потому как вперед уже пробиться было нельзя. Ну что ж, подумал Талыкин, лейтенантик вроде не тушевался в первом бою, впереди шел, хотя мальчишка совсем, двадцати, наверно, нету... Вообще-то, таким мальчишкам легче, они в свою смерть поверить не могут, вот и геройствуют, а он, Талыкин, в летах, знает, сколько шансов остаться в бою живым — мало, совсем мало...
Немцы чуть приутихли, видят, что цепи не поднимаются, уткнулись в снег, но вот, когда потянутся назад, начнут опять. Он-то, Талыкин, назад не побежит, он ползком, на брюхе, дотянет до исходных позиций. Надо бы лейтенанту об этом сказать.
Талыкин осторожненько пополз.
— Лейтенант, а лейтенант...— зашептал он.— Когда приказ на отход будет, в рост не поднимайтесь. На пузе обратно лучше...
— Талыкин?—оглянулся лейтенант на голос.— Думаешь, сейчас отход скомандуют?
— Конечно... Не пройти.
И верно, минут через пять зашелестело по цепи шепотливое — отход. Почему шепотом — неизвестно. Немец на таком расстоянии все равно не услышит. Ну, некоторые вскочили и — ходу назад. Тут немцы и затарахтели пулеметами, опять завизжали мины. Двоих подрезало сразу, остальные запятились уже ползком.
Талыкин тоже начал пятиться, но, увидев, что лейтенант лежит и вроде не собирается отходить, крикнул ему:
— Давайте, лейтенант, помаленьку. Только ползком... Лейтенант обернулся:
Значит, все зря? И показалось Талыкину, что слезы обиды выступили на глазах его взводного. Вот несмышленыш-то, подумал Талыкин, мало ему: радуйся, что живым остался, и давай назад, нечего тут разлеживаться. Но лейтенант вдруг открыл огонь из автомата, и красненькие струйки трассирующих понеслись над полем, исчезая где-то у деревни, занятой немцами.
Не надо, лейтенант! Засекут нас,— выкрикнул Талыкин, по лейтенант выпустил весь диск, а после этого поднялся в рост и, пошатываясь, пошел назад. Как его ни одной пулей не задело, только богу известно. Так в рост и дошел до леска.
Когда Талыкин добрался туда, лейтенант сидел на пеньке и жадно смолил самокрутку, что-то бормоча про себя и поглядывая на поле, где остались лежать навечно человек двенадцать из его взвода.
Талыкин подошел, попросил прикурить. Лейтенант молча протянул ему цигарку, посмотрел каким-то пустым взглядом, будто не узнавая, потом пробормотал:
— Веденеева убило. Будете моим связным.
— Есть, быть связным.
Пошли к помкомбата,— поднялся лейтенант, бросив цигарку.
Конечно, лейтенант мог кого и помоложе выбрать, ведь связной — это бегай, куда пошлют. Да чего уж, сам попался на глаза, сам подошел прикурить... А с другой стороны, ему и хотелось быть поближе к лейтенанту. Молоденький взводный вызывал в нем какие-то похожие на отцовские чувства. Может, потому, что детей у самого не было и теперь вряд ли уж будут...
У землянки помкомбата лейтенант приказал обождать. Талыкин краем уха слышит, о чем там говорится, да и догадывается он, зачем взводному к помкомбата понадобилось — сообщить о немецком сторожевом посте, выдвинутом далеко вперед. Это он открыл по их флангу огонь. Слышит Талыкин и разговор по телефону, который ведет помкомбата с командиром батальона.
Рядом с землянкой отдыхают ребята из второй роты, улеглись прямо на снег, покуривают... Ну вот...— протянул один из них,— выбили немца... Разве с одними винтовочками да автоматами его возьмешь? Чем в штабе думали? Чем?
— Не тем местом, ясней ясного,— пропел чей-то тоненький голосок.— А он, гад, как нас... И в хвост и в гриву!
На авось пошли, чего там говорить, — буркнул пожилой боец, постарше Талыкина.
Талыкин в разговор не мешался. Был он в душе согласный с тем, что солдаты говорили, но подумал, что, если бы его лейтенант такие разговорчики услыхал, раскричался бы. Кадровый он, все по уставу любит, а жизнь, особенно на фронте, в устав не впихнешь... Взять хотя бы наступление сегодняшнее, разве по уставу делали? По уставу в приказе на бой сведения о противнике должны быть указаны, а кто об этом молвил? Никто! И сейчас не знаем, сколько в этих деревнях немцев — батальон ли, полк ли? Талыкин стал цигарку сворачивать, но тут лейтенант вышел вместе с помкомбата.
— Пойдете с нами, Талыкин, — скомандовал взводный, и пошли в тыл, видно, в штаб батальона.
В тыл — не на передовую, туда идти приятней, хотя, если по правде, какой это тыл, версты две от передка, но Талыкин понимал относительность всего на войне: когда на поле под пулями извиваешься, тылом исходные позиции кажутся, поскорей бы туда, в лесок, а уж деревушка, где штаб,— еще больший тыл. А кому и штаб бригады фронтом кажется, если он из штаба армии туда попадет. Вот так-то...
Помкомбата шел помалкивая, наверно, встречи с капитаном опасаясь. Лейтенант тоже молчал, лицо еще от боя не отошло — бледное, губы кривятся: переживает. Это понятно. Когда бой удачный, как-то о потерях меньше переживаешь, потому что не зазря они, а вот когда, как сегодня... Убитых-то человек двенадцать из взвода, сколько раненых, еще не считали, но полвзвода, почитай, нет. А толку не вышло.
