Сочинение: Своеобразие любовной лирики А. Ахматовой

Едва ли не сразу после появления первой книги, а после «Четок» и «Белой стаи» в особенности, стали говорить о «за­гадке Ахматовой». Сам талант был очевидным, но непривычна, а значит, и неясна была его суть, не говоря уже о некоторых действительно загадочных, хотя и побочных свойствах. «Ро-манность», подмеченная критиками, далеко не все объясняла. Как объяснить, например, пленительное сочетание женствен­ности и хрупкости с той твердостью и отчетливостью рисунка, что свидетельствуют о властности и незаурядной, почти жест­кой воле? Сначала хотели эту волю не замечать, она достаточ­но противоречила «эталону женственности». Вызывало недо­уменное восхищение и странное немногословие ее любовной лирики, в которой страсть походила на тишину предгрозья и выражала себя обычно лишь двумя или тремя словами, по­хожими на зарницы, вспыхивающие за грозно потемневшим горизонтом.

Но если страдание любящей души так неимоверно — до молчания, до потери речи — замкнуто и обуглено, то почему так огромен, так прекрасен и пленительно достоверен весь ок­ружающий мир? Дело, очевидно, в том, что, как у любого круп­ного поэта, ее любовный роман, развертывавшийся в стихах предреволюционных лет, был шире и многозначнее своих кон­кретных ситуаций.
[sms]
В сложной музыке ахматовской лирики, в ее едва мерцаю­щей глубине, в ее убегающей от глаз мгле, в подпочве, в под­сознании постоянно жила и давала о себе знать особая, пугаю­щая дисгармония, смущавшая саму Ахматову. Она писала впоследствии в «Поэме без героя», что постоянно слышала не­понятный гул, как бы некое подземное клокотание, сдвиги и трение тех первоначальных твердых пород, на которых из­вечно и надежно зиждилась жизнь, но которые стали терять устойчивость и равновесие.

Самым первым предвестием такого тревожного ощущения было стихотворение «Первое возвращение» с его образами смертельного сна, савана и погребального звона и с общим ощу­щением резкой и бесповоротной перемены, происшедшей в са­мом воздухе времени. В любовный роман Ахматовой входила эпоха — она по-своему озвучивала и переиначивала стихи, вно­сила в них ноту тревоги и печали, имевших более широкое зна­чение, чем собственная судьба.

Герой ахматовской лирики (не героиня) сложен и многолик. Собственно, его даже трудно определить в том смысле, как оп­ределяют, скажем, героя лирики Лермонтова. Это он — любов­ник, брат, друг, представший в бесконечном разнообразии си­туаций: коварный и великодушный, убивающий и воскрешаю­щий, первый и последний.

Но всегда, при всем многообразии жизненных коллизий и житейских казусов, при всей необычности, даже экзотичнос­ти характеров героиня или героини Ахматовой несут нечто главное, исконно женское, и к нему-то пробивается стих в рас­сказе о какой-нибудь канатной плясунье, например, идя сквозь привычные определения и заученные положения («Ме­ня покинул в новолунье мой друг любимый. Ну так что ж!») к тому, что «сердце знает, сердце знает» — к глубокой тоске оставленной женщины. Вот эта способность выйти к тому, что «сердце знает», — главное в стихах Ахматовой. «Я вижу все, я все запоминаю». Но это «все» освещено в ее поэзии одним ис­точником света.

Есть центр, который как бы сводит к себе весь остальной мир ее поэзии, оказывается ее основным нервом, ее идеей и принципом. Это — любовь. Стихия женской души неизбеж­но должна была начать с такого заявления себя в любви. Гер­цен сказал однажды как о великой несправедливости в исто­рии человечества о том, что женщина «загнана в любовь». В известном смысле вся лирика (особенно ранняя) Анны Ах­матовой «загнана в любовь». Но здесь же прежде всего и от­крывалась возможность выхода. Именно здесь рождались подлинно поэтические открытия, такой взгляд на мир, что позволяет говорить о поэзии Ахматовой как о новом явлении в развитии русской лирики двадцатого века. В ее поэзии есть и «божество», и «вдохновенье». Сохраняя высокое значение идеи любви, связанное с символизмом, Ахматова возвращает ей живой и реальный, отнюдь не отвлеченный характер. Ду­ша оживает «Не для страсти, не для забавы, для великой земной любви».

Эта встреча никем не воспета,
И без песен печаль улеглась.
Наступило прохладное лето,
Словно новая жизнь началась.
Сводом каменным кажется небо,
Уязвленное желтым огнем,
И нужнее насущного хлеба
Мне единое слово о нем.
Ты, росой окропляющий травы,
Вестью душу мою оживи, —

Не для страсти, не для забавы,
Для великой земной любви.

«Великая земная любовь» — вот движущее начало всей ли­рики Ахматовой. Именно она заставила по-иному — уже не символистски и не акмеистски, а, если воспользоваться при­вычным определением, реалистически — увидеть мир.

То пятое время года,
Только его славословь.
Дыши последней свободой,
Оттого что это — любовь.
Высоко небо взлетело,
Легки очертанья вещей,
И уже не празднует тело
Годовщину грусти своей.

В этом стихотворении Ахматова назвала любовь «пятым временем года». Из этого-то необычного, пятого времени увиде­ны ею остальные четыре, обычные. В состоянии любви мир ви­дится заново. Обострены и напряжены все чувства. И открыва­ется необычность обычного. Человек начинает воспринимать мир с удесятеренной силой, действительно достигая в ощуще­нии жизни вершин. Мир открывается в дополнительной реаль­ности: «Ведь звезды были крупнее, ведь пахли иначе травы». Поэтому стих Ахматовой так предметен: он возвращает вещам первозданный смысл, он останавливает внимание на том, мимо чего мы в обычном состоянии способны пройти равнодушно, не оценить, не почувствовать.
[/sms]