Георгий Кулагин. Странички из весеннего дневника

Странички из весеннего дневника

31 марта 1942 года. На днях я видел, как впервые сдвинулся с места, слабо звякнув, ярко-красный вагон, простоявший всю зиму в начале Литейного. Он дал дорогу чумазому грузовому составу, привезшему на мост грязный снег из центра города. Все прохожие остановились, как по команде. Это был обычный вагон, старого типа, угловатый, с устаревшими пропорциями технической эстетики конца прошлого века, тот самый трамвай, в котором мы раньше ничего хорошего не замечали, которым всегда тяготились, который кляли и ругали и без которого не могли обойтись.

Сейчас он, оживший и двинувшийся, стал бесконечно милым и близким сердцу. Его первый звонок, первое дребезжание прозвучали странно и трогательно. Так, наверно, полярников, проведших три года на арктическом острове, волнует и умиляет гудок подошедшего и ставшего на якорь парохода с Большой земли. Многие потом рассказывали, захлебываясь от восторга: - Сегодня я видел своими глазами живой трамвай...

7 апреля 1942 года. Сегодня похоже на настоящую ленинградскую весну. Пасмурно и сыро. Бурно тает. Автомобили тонут в глубоких лужах, их заносит на разъезженных колеях. С крыш течет, хлещет из заводских труб. Пахнет землей, гарью, заводским двором, вылезающим из-под снега. Кое-где уже показался просохший серый асфальт.

Мы чистим Кондратьевский. Густо и черно от нашего народа на проспекте. В доме напротив участка, где наши литейщики молча ломают толстый лед на тротуаре, отворяется дверь. Показываются санки с покойником, двое детских санок, связанных вместе. Покойник обернут в старое одеяло. Все, как всегда. Но что-то заставляет людей бросить работу. Опираясь на ломы, они внимательно наблюдают эту сцену.

Вот из дверей вышла женщина, тепло одетая, в белом шерстяном платке, по-видимому жена или сестра умершего, и громко, по-бабьи, по-русски, во весь голос принялась причитать:

- Родименький мой... Ванечка ты мой, дорогой... Да на кого же ты нас покинул?.. Да на кого же ты нас оставил?..

8 крике было столько традиционного, ритуального, так правильно чередовались в нем причитания и плач, что воспринималось все это, как стихотворение, где правильно выдержаны размер и паузы. Это уже не было жуткое, безгласное горе зимы. Здесь уже не было тупого равнодушия к смерти. Это было оплакивание по узаконенным формам человеческого горя, стремление соблюсти приличия и обычаи, это были ожившие чувства.

...И люди это поняли; кто-то сказал:

- Правильно плачет. Значит, начинаем оживать!