Рассказ: большое сердце - война 1941 - 1945

Деревня Голоски прославилась тем, что в ней Пархвен Котлубович, пожилой человек маленького роста, дрался с пьяным пету­хом. Это было давно. Ребятишки достали водки и силком напоили петуха, поймав его на Пархвеновом дворе. Пьяный петух бро­сился на своего хозяина. Пархвен вначале отмахнулся от пе­туха, но тот снова и снова подлетал и норовил клюнуть его в лицо.

Пархвен кинулся на взбесившуюся птицу, и так они вдвоем катались по земле, пока ему не удалось наконец отбро­сить петуха на другую сторону двора. Об этом смешном проис­шествии долго говорили, а потом из года в год так и ходила молва о драке человека с петухом.

На Пархвеновом огороде рос большой старый дуб. Он возвы­шался над всей этой местностью, и, когда по шоссе проезжали люди, им этот дуб был виден издалека, а деревня Голоски еще долго скрывалась в поле. И всякий раз кто-нибудь, взглянув на дуб, замечал:

- А вот и те Голоски, где Пархвен с петухом дрался.

И даже совсем незнакомому с местными людьми человеку, который никогда Пархвена и в глаза не видал, казалось, что Пархвен - человек, достойный насмешки и несолидный: извест­но, где же это слыхано, чтобы старый человек с петухом дрался! Так и складывалось у людей представление о Пархвене Котлу-бовиче. В самих Голосках часто можно было слышать, как жен­щины кричали на детей: «Что вы разбушевались, как Пархвен с петухом!»

Что касается самого Пархвена, то он, видимо, не обращал внимания на такую славу. Он не старался казаться иным, чем был на самом деле, и, во всяком случае, был доволен всем тем, что было у него, а была у него смешная слава, была хата, при ней двор и огород, в огороде прадедовский дуб, и жизнь, тихая и ровная, в неустанном труде от восхода солнца до заката и с понедельника до понедельника. Он был скуп на слова, и потому сосед не взял его на суд свидетелем: «Он же в час по одному слову цедит». Пархвен об этом даже и не догадывался, а думал, что случилось так потому, что на суде и без него обошлось.

Он рано овдовел, после смерти жены у него осталась дочка 45 Марыля. Скоро Пархвен сделался еще более замкнутым, он как бы

замкнулся в себе, делая свое дело; весну, лето и осень ходил босиком - «так ловчей», говорил; растил свою дочку, она росла высокой и крепкой и, когда достигла полнолетия, стала очень представительной, на голову выше отца, который, казалось, стал еще более щуплым, и новая черта появилась у него. Прежде он с малых лет приучал свою Марылю к работе, а теперь все сам делать стал: варил еду, кормил свиней, носил из лесу осенью в кузовке опенки; и кто-то пустил про него новый слух: будто у него на левой ноге не пять, а четыре пальца.

Марыля с каждым годом становилась все здоровее и вышла замуж за кузнеца, который жил в соседнем местечке на том бе­регу реки. Оставшись один, Пархвен Котлубович начал чаще бывать на людях и стал более разговорчивым. А известно, о чем он мог говорить, если не бывал нигде дальше местечка за рекой. Рассказывал про бураки и редьку, про ольшаник и осоку, про старый осинник и про мак «видук». Чаще всего он говорил обо всех этих вещах с женщинами, а мужчины о нем отзывались: «И черт его знает, как такой человек отважился драться с пе­тухом, да еще с пьяным».

Время шло. Как-то Пархвен Котлубович принес из местечка на свой огород двухлетнего сына Марыли и посадил его на траву:

- Ты, внучек, еще мал, не знаешь, что этот дуб посадил когда-то дед твоего прадеда. Ты ведь еще мал?

- Мал, - повторил малыш.

- А видишь, сколько желудей насыпано здесь? Это потому, что теперь осень. Мне некогда, и матери твоей тоже некогда, а ты собирай себе в траве желуди и забавляйся ими, а после придет мать и заберет тебя. А когда будет заходить солнце, посмотри вверх - увидишь, как засветятся тогда дубовые ветки; я и сам каждый вечер гляжу. Привыкай к этому дереву, может быть, ты его каждый день всю свою жизнь будешь видеть. Видишь, какой желудь? Зеленый с желтым.

Может быть, тебе суждено жить в моей хате. Хата еще не старая, а ты у меня один. Кому после меня хата достанется, как не тебе? Может быть, ты где-нибудь далеко очутишься, когда вырастешь. А дуб будет все на этом месте расти, и каждый год желуди с него будут падать, солнце каждый день, заканчивая свой путь, будет освещать этот дуб, а не твою голову, хоть бы она и золотая была. Вот ты и вспомнишь, когда человеком будешь, что деды и прадеды у тебя были, а там, где они жили, солнце на деревьях бывает каждый день... Видишь вот? Желудь упал!

Пархвен так разошелся, что продолжал говорить, даже когда вошел в хату. Это часто с ним бывает теперь. Он подолгу думал теперь о том, что, может быть, мало лелеял и берег свою Мары­лю: если наступят черные дни и горе постигнет ее - чем хоро­шим вспомянет она свое детство?

- Ведь ты даже не давал ей обед варить, а делал все это сам,-сказали ему, когда он однажды заговорил с соседями о своей Марыле.

- И хорошо делал, что не давал, хоть погуляла девка.

И странно было людям видеть низкорослого, худенького Пархвена Котлубовича, который уже стоял на пороге своей ста­рости и так заботился о своей Марыле, а она жила отдельно, имела свою семью, ростом и силой не уступала здоровому муж­чине и вела со своим кузнецом богатое хозяйство. Однажды Парх­вен Котлубович простудился, начал кашлять, ему показалось, что все это может плохо кончиться, он лег в постель, чтобы отле­жаться, и попросил соседей передать дочери, что заболел. В тот же день Марыля, как буря, влетела в хату, а за нею вошел ее кузнец. Зять закурил, сидя возле Пархвена, а Марыля подмела хату, помыла окна, вымыла посуду, потом долго сидела и гово­рила с отцом, и ему стало легче.

- Завтра, Марылька, я буду здоров, не приходи,- сказал он, а про себя подумал: «Завтра еще кое-что поболит у меня, а послезавтра уже все пройдет».

На следующий день он, как всегда, поднялся чуть свет и до вечера рубил сухостой в лесу, а когда начало смеркаться, сидел на завалинке и глядел, как последние солнечные лучи догорают на вершине дуба и вечерние тени ложатся на землю... За Голос­ками прокричала болотная птица, на шоссе долго слышался шум грузовика, запахло росистой травой, и небо за городом дыми­лось.

Пучок соломы покачивался на воротах: поднимался на ночь ветер. «Вот я и здоров», - мелькнула у Пархвена мысль, хоть он и сам не знал, почему именно с этой минуты он почувствовал себя здоровым. Ложась спать, Пархвен думал, что он вот живет один, и что пришла старость, и что он в своей жизни слишком мало сделал для своей Марыли. «Ну что ж, пускай со своим кузнецом сама как-нибудь...» - утешал он себя и уснул до самого утра на долгую сентябрьскую ночь.

Всю ту осень, а затем зиму и весну он прожил с каким-то неясным ощущением, что пришла старость, и что уже окончены его большие дела, и что надо теперь доживать век; и неведомая прежде горечь пришла к нему. «Я только и сделал, что подрался с петухом»,-подумал он однажды.

Но суждено ему было очень скоро отказаться от этих мыслей, ставших сразу пустыми и ненужными. Настало время большого горя, которое нависло над душой и в сравнении с которым все прежние заботы и огорчения казались мелочью и забавой. Вот где было горе великое и горькое. Зачем так хорошо было жить, если все до такого конца дошло? Вот когда настоящей болью ра­нила душу мысль о том, что Марыля не так много видела счастья 47 в прошлом и не может воспоминаниями заглушить свою бес-

просветую скорбь... Как она подурнела - страшно посмотреть, какая она высокая и как лицо у нее почернело за эти три дня. Осталась она одна и снова вернулась к отцу и живет в родной хате. Но это уже не та Марыля, которую растил и берег. Это была суровая и строгая женщина, и у нее была своя жизнь и муж, добрый человек, кузнец из заречного местечка, и четырех­летний сын...

Через три недели после начала войны в местечке за рекой появился немецкий комендант. А еще раньше из Голосков слыш­но было, как на шоссе грохочут и ревут немецкие машины. В мес­течке немецкие солдаты искали мужчин, не успевших уйти с Красной Армией. Такие действительно были и скрывались, где кто мог. Скрывался и муж Марыли - кузнец. Ему горько было покинуть дом и семью, но еще хуже было бы оставаться дома. При въезде в местечко уже четыре дня висел на дереве никому не известный человек, которого немцы поймали на шоссе и в тот же день повесили.

Кузнец сидел в лесу, и Марыля носила ему есть. Когда на­чалась в местечке облава, Марыле удалось с мальчиком на руках выбежать к реке. Прячась в кустарнике на берегу, она добралась до леса и простилась с мужем. Иного выхода, как уходить ему отсюда, не было. Поцеловав Марылю и сына, он двинулся вечер­ними сумерками в длинный путь.

Когда Марыля возвращалась в свой дом, мальчик стал что-то ей говорить. «Молчи, сынок,- сказала она,- а то услышат фа­шисты».

Испуганный мальчик притих, но от врага не спасся: немец­кий солдат сидел в сенях возле двери, замок с которой сорвал вместе с задвижкой. Он только и ждал Марылю: даже и в дом не пустил, так прямо из сеней погнал вместе с мальчиком к комен­данту. Три дня там у нее допытывались, где ее муж. Ей выкру­тили палец на левой руке, все лицо ее было в кровавых синя­ках, но кроме того, что кузнец в армии, она ничего не сказала. В ночь на четвертый день комендант приложил дуло пистолета к уху мальчика и выстрелил, словно отрезал ножницами кон­чик сигары. Марыля вначале закричала, потом онемела. Ее вы­толкали во двор, хлестали ремнями, прогнали от комендантского дома, и она уже не видела, как солдат выбросил ее мертвого ребенка через окно на дорогу. Больше недели она, словно одича­лая, скиталась по лесу, а затем пришла к отцу.

Время - лучший доктор, оно успокоит любую боль. Пришла осень, а за нею зима. Марыля все жила у отца и однажды в се­редине февраля вечером сказала ему:

- Что-то сегодня дольше, чем всегда, вершина нашего дуба освещена солнцем.