Сочинение: Тема народных страданий в поэзии Н.А. Некрасова

В русской литературе XIX века нет, пожалуй, поэта, ко­торый бы так писал о народе, о его нуждах, страданиях, меч­тах и надеждах, как Некрасов. Неизбывной печалью веет от стихотворения «Несжатая полоса». Скорбной музыкой зву­чат строки о больном пахаре, взвалившем на себя непосиль­ный труд и приговоренном судьбой к смерти.

 

Народ, стону­щий «у подъездов судов и палат» («Размышления у парадно­го подъезда»); строители железной дороги, устилающие своими костями, как шпалами, путь из Москвы в Петербург («Железная дорога»); бурлаки, чей «мерный похоронный крик» разносится по великой русской реке («На Волге»); за­бытая своими владельцами нищая деревня («Забытая дерев­ня»); странник, поющий заунывную песню с постоянным рефреном: «Холодно, странничек, холодно, / Холодно, роди­менький, холодно! / Голодно, странничек, голодно, / Голод­но, родименький, голодно!» («Коробейники»); Понуканье измученных кляч, Чуть живых, окровавленных, грязных, И детей раздирающий плач На руках у старух безобразных — Все сливается, стонет, гудет, Как-то глухо и грозно рокочет, Словно цепи куют на несчастный народ, Словно город обрушиться хочет... — («О погоде») эти и многие другие подобные картинки возникают на стра­ницах произведений Некрасова.

С полным правом он мог сказать о своей поэзии:

Стихи мои! Свидетели живые
За мир пролитых слез!
Родитесь вы в минуты роковые
Душевных гроз
И бьетесь о сердца людские,
Как волны об утес.
[sms]

В «Железной дороге» Некрасова «родимая Русь» в по­следней строке первой части, конечно, не исчерпывает зна­чительности произведения, но настраивает на значитель­ность. Во вступлении же интонации и мотивы народной песни: Русь — родимая, а речка — студеная. Первая и вторая части некрасовского произведения внутренне едины. И та и другая поэтичны. Картина удивительного сна, который уви­дел Ваня, прежде всего поэтичная картина. Раскрепощаю­щая условность — сон, который дает возможность увидеть многое, чего не увидишь в обычной жизни.

 

У Некрасова сон перестает быть просто условным мотивом. Сон в некрасов­ском стихотворении — поразительное явление, в котором смело и необычно совмещены реалистические образы со свое­образным поэтическим импрессионизмом. Что-то все время повествует рассказчик, что-то видит растревоженное детское воображение, и то, что Ваня увидел, гораздо больше того, что ему рассказывалось. Собеседник говорил о косточках, о тя­желой жизни людей, а они ожили, как в страшной романти­ческой сказке, и пропели Ване свою страшную песню. И где был сон, где была явь — рассказ, не может понять разбужен­ный, опомнившийся мальчик:

«Видел, папаша, я сон удивительный, —
Ваня сказал, — тысяч пять мужиков,
Русских племен и пород представители
Вдруг появились — и он мне сказал:
«Вот они — нашей дороги строители!..»

Сон разворачивается как баллада. Луна, мертвецы со скрежетом зубовным, их странная песня — характерные ак­сессуары балладной поэтики сгущены в первых строфах и усиливают ощущение сна. Наиболее явственно возмущение поэта их рабской пассивностью. Оно отчетливо слышится в его стихах о железной дороге, пафос которых заключается именно в этом возмущении. Смиренно и кротко поют заму­ченные непосильным трудом люди:

Все претерпели мы, божий ратники,
Мирные дети труда!

Но Некрасов отнюдь не умиляется их покорностью, стра­дальчеством: самые мрачные картины его «Железной доро­ги» вовсе не те, где изображаются бедствия этих людей, а те, где поэт демонстрирует их терпеливость, их всегдашнюю го­товность смиренно прощать своих врагов.

В первой части стихотворения была явь, во второй был сон, но было то, что их объединило. Была поэзия народного страдания и подвига, достойная высокой патетики: строите­ли дороги — божий ратники, мирные дети труда, воззвавшие к жизни бесплодные дебри и обретшие гроб.

В третьей части снова явь. Свисток разрушил сон, гене­ральский хохот разрушил поэзию. Четырехстопный дактиль теряет целую стопу, а последняя из оставшихся усечена. Ко­ротенькая эта строчка оказалась выделенной даже графиче­ски. Нарушилось, споткнулось само течение стиха.

После деликатного замечания: «Я говорю не для вас, а для Вани» — рассказчик отступает перед генеральским напо­ром, и генерал бушует в одиночестве. Коварный автор дает ему полную свободу действий и не спешит вступить в спор. Генерал сам опровергает себя. Он обороняется и наступает в роли защитника эстетических ценностей. Тема, которая была намечена в начале стихотворения, потом как будто бы ушла и вдруг неожиданно и точно возникла вновь, уже обога­щенная. Вообще все стихотворение основано на таких внут­ренних соответствиях, перекличках, соотнесениях, которые в гармонии и определяют подлинную музыкальность произ­ведения.

У генерала, конечно, есть положительная программа, сводящаяся к требованию воспеть жизнь, показать ее свет­лую сторону. Поэт идет навстречу пожеланию с готовностью. Стих последней строки генеральской речи в третьей части:


Вы бы ребенку теперь показали
Светлую сторону... —

заканчивается уже в первой строке четвертой части, в автор­ской речи:

Рад показать!

Предложение подхвачено буквально на лету.

Следует рассказ об ужасном труде людей. Явной иронии нет. Она лишь в начальном определении новой картины как светлой. Есть опять подчеркнуто объективный, почти сухой рассказ о том, что скрыто за занавесом конечного итога:

...труды роковые
Кончены — немец уж рельсы кладет.
Мертвые в землю зарыты; больные
Скрыты в землянках...

Внешний пафос рассказа растет, появляется бочка вина, звучат крики и, наконец, наступает апофеоз:

Выпряг народ лошадей — и купчину
С криком «ура!» по дороге помчал...

Самая светлая картина оказалась в произведении самой безобразной.

Тяжелые переживания, связанные с нищетой и бесправи­ем народа рождают у поэта глубоко прочувствованное обра­щение к божеству:

Господь! Твори добро народу!
Благослови наградой труд,
Упрочь народную свободу,
Упрочь народу правый суд!
Чтобы благие начинанья
Могли свободно возрасти,
Разлей в народе жажду знанья
И к знанью укажи пути!
И от ярма порабощенья
Твоих избранников спаси,
Которым знамя просвещенья,
Господь! ты вверишь на Руси!..
(«Песни. Гимн»)

Возлагая надежды на «избранников», призванных сеять «разумное, доброе, вечное», Некрасов одновременно про­славлял непокорность народа, звал его покончить с рабским терпением и даже временами воспевал

Необузданную, дикую
К угнетателям вражду
И доверенность великую
К бескорыстному труду.
(«Песня Еремушке»)

Правда, на этом пути Некрасов испытывал колебания, разочарования, сомнения. Он казнил себя как поэта за свои действительные и мнимые недостатки и ошибки. В 1855 го­ду, в тяжелом настроении, вызванном болезнью, он написал стихотворение «Замолкни, Муза мести и печали!»

Всему конец. Ненастьем и грозою
Мой темный путь недаром омрача,
Не просветлеет небо надо мною,
Не бросит в душу теплого луча.

Уставший от страданий, он отказывал своей поэзии в гра­жданском значении, полагая, что он так и не научится лю­бить:

То сердце не научится любить,
Которое устало ненавидеть.

Но, вопреки субъективному предсказанию Некрасова, по­следние две фразы стали поэтической формулой граждан­ской поэзии, выражающей ее общественные устремления. Да и сам Некрасов в 1856 году писал Л.Н. Толстому: «...когда мы начнем больше злиться, тогда будем лучше, — т. е. боль­ше будем любить — любить не себя, свою родину».

«С отвращением» кидая взор на разоряющееся родное по­мещичье гнездо, поэт вспоминал о жизни, в которой

...рой подавленных и трепетных рабов
Завидовал житью последних барских псов.

Чувство злобы и ненависти, а не умиленья прошлым вы­зывают у поэта встающие в памяти картины:

Нет! в юности моей, мятежной и суровой,
Отрадного душе воспоминанья нет...
(«Родина»)

Недаром свою музу Некрасов называл музой «мести и пе­чали». И задачу поэзии он видел не в том, чтобы «ласкать ухо» толпе «миролюбивой лирой», а в том, чтобы обличать страсти и заблуждения толпы, чтобы, «питая ненавистью грудь, уста вооружив сатирой», проповедовать любовь «вра­ждебным словом отрицанья».[/sms]