Сочинение: «Немую боль в слова облечь...» (поэзия А. Т. Твардовского)

А. Т. Твардовский — ярчайший поэтический талант. Домини­рующая черта его творчества — высочайший уровень граждан­ского беспокойства во всех без исключения жизненных ситуаци­ях. Счастлив тот, кто «посетил сей мир в его минуты роковые». Чем-чем, а «роковыми минутами» наша эпоха не обделена. Твар­довский убедился в этом на собственном жизненном опыте.

Родом он из смоленской деревни, из семьи, пережившей драму раскулачивания и ссылки. О коллективизации он знал не понаслышке. Картины новой колхозной жизни, сразу якобы ставшей счастливой, в литературе и искусстве принято было приукрашивать. Невольно вспоминается муляжное изобилие в знаменитой кинокомедии «Кубанские казаки», которая вышла тоже в довольно суровые послевоенные годы, но показала крес­тьянскую жизнь сплошным праздником — и праздник полу­чился на славу. Так было и в раннем стихотворении Твардов­ского «Гость», где к колхознику приезжает единоличник (на своей телеге со своим конем!), чтобы посмотреть: а стоит ли вступать в колхоз? (Можно подумать, что дело было доброволь­ным.) Он-то сам не может решиться вынуть из кошелки приве­зенный «ржаной с начинкою пирог», а хозяева ему поллитровку ставят и яичницу «во всю сковороду»! Хвастается колхозник хлебом и льном, лошадьми, коровами и телятами: «А скот был сытый, плавный, чистокровный». Этот сюжет Твардовский включил позднее в поэму «Страна Муравия». Старое вино бу­дет влито в новые мехи.

[sms]
И черные — с построек старых — бревна
Меж новых хорошо легли в забор.

Многозначительный образ! Словно символ того, как люди старого, темного сознания все же входят в новую жизнь. Такой образ нельзя потерять, и те же бревна «хорошо легли» в текст поэмы: и бревна старые в забор меж новых улеглись. Одним словом, правду жизни следовало втиснуть в прокрустово ложе «социализма», забыв о крестьянской трагедии.

Надо было вспомнить, как страдали бедняки от кулаков. Твардовский описал несчастную долю девушки, выданной за богатого хозяина, у которого «скот хоботастый, сытый, чисто­кровный». Уж не этот ли скот оказался на колхозном дворе? Помните, в «Госте» сказано точно так же о скоте? Впрочем, разве дело в одном лишь скоте? В колхозе людям и работается весело (еще бы — ведь за «трудодни»!), и свадьба гуляется от души (где и Никите Моргунку перепало как гостю). А на кулац­ком на дворе, «где журавель колодезный и тот звучал с торже­ственностью церковной», — в том «немилом, нежилом раю» бедной бесприданнице нет ни веселья, ни жизни, она бежит с постылого двора в чем была:

Ты хлопотала по двору чуть свет,
В грязи, в забвеньи подрастали дети,
И не гадала ты, была ли, нет
Иная радость и любовь на свете.

Об этом пишет он в своей миниатюре. Что было, то было: участью жены в большом крестьянском хозяйстве (как и учас­тью мужа) была работа от зари до зари. А в строках Твардов­ского есть искренняя боль и искренняя вера в возможность иной, радостной жизни. А чем кончается кулацкая жизнь? Уг­рюмых супругов раскулачивают и ссылают:

И с ним одним, угрюмым стариком,
Куда везут вас, ты спокойно едешь,
Молчащим и бессмысленным врагом
Подписывавших приговор соседей.

Не правда ли, в этом очень «идейном» стихотворении, в этих «правильных» словах все же чувствуется «немая боль» высыла­емых крестьян. Да и как не быть боли? Односельчане «подписа­ли приговор» соседу-кулаку, как своему врагу. На фоне этой скрипучей телеги, увозившей на Соловки классовых врагов, особенно должна была впечатлять идиллическая картина новой жизни всей Смоленщины:

Край мой деревенский, шитый лыком,
Ты дивишься на свои дела.
Слава революции великой
Стороной тебя не обошла.
Славной жизнью, сытой и веселой —
Новая Смоленщина моя.

Было все это. Но какой ценой! Миллионы умерших от голода мужиков в Поволжье и на Украине. А сколько было лучших ра­ботников сослано или расстреляно! Сами же мужики расстре­ливали мужиков. И вот уже новая героиня поэта горюет, что родители не позволили ей выйти замуж по любви за пастуха, выдали за кулака — и что теперь, как жить?

Поздно о том говорить, горевать,
Батьке бы с маткой заранее знать,
Знать бы, что жизнь повернется не так,
Знать бы, чем станет пастух да батрак.

«Жизнь повернется не так» — надолго, хотя не навсегда. В этом вопросе председатель колхоза, у кого гостил Никита Моргунок, оказался плохим пророком. В наши дни поэма «Страна Муравия» своей правдивостью и драматизмом напоми­нает нам о цене, которую народ платит за то, что жизнь повора­чивается «не так».

— Что за помин?
— Помин общий!
— Кто гуляет?
— Кулаки! Поминаем душ усопших, Что пошли на Соловки...
Их везли, везли возами...
С детками и пожитками.

Вот и снова «немая боль» в очень оптимистической поэме. Жуткая картина выселения человека из воли в неволю, что равносильно почти выселению из жизни в смерть. Нет, не слу­чайно у Твардовского зазвучала песенка о божьей птичке:

Отчего ты, божья птичка,
Звонких песен не поешь?
— Жить я в клетке не хочу,
Отворите мне темницу,
Я на волю полечу.

Невольно вспоминается стихотворение А. С. Пушкина «Птич­ка». Сложены эти строки в 1823 году, но прошло столетие — и вновь пришлось писать о птичке в клетке, но уже без всякой надежды. Через двадцать лет наступила хрущевская «отте­пель». Прав был И. Г. Оренбург, лед тронулся — и его уже нельзя было остановить никаким «застоем». Твардовский внут­ренне раскрепостился и «немую боль в слова облек». Одна за другой пишутся поэмы, о которых он прежде мечтать не мог: «За далью — даль», «Теркин на том свете». Нещадно изоблича­ющие строки, бичующие бюрократизм, очковтирательство, по­казуху. Немало таких строк и в посмертно опубликованной по­эме «По праву памяти»:

Пред лицом ушедших былей
Не вправе мы кривить душой, —
Ведь эти были оплатили
Мы платой самою большой...

За два года до своей смерти Твардовский отверг все запреты на память — предал гласности память о крестьянской трагедии 30-х годов:

...не те уже годочки, —
Не вправе я себе отсрочки
Предоставлять.
Гора бы с плеч —
Еще успеть без проволочки
Немую боль в слова облечь,
Ту боль, что скрыта временами
И встарь теснила нам сердца...

«По праву памяти» — это осмысление поэтом опыта всей прожитой жизни. Она отмечена новым уровнем постижения на­родной правды. Это острое социально-гражданственное и лири-ко-философское раздумье о непростых путях истории, о судьбе отдельной личности. Она пронизана требованием большой и бескомпромиссной правды, воскрешающей «живую быль» и боль нелегких страниц нашего исторического прошлого. По­эма отмечена характерной для Твардовского глубиной и силой поэтического обобщения. Сама память в его поэме — это не просто воспоминание о былом, а невозможность забыть, неотпу-скающая боль души, постоянное тревожное и суровое напоми­нание о том, что никогда не изгладится в сердце человеческом. Сам мотив поиска правды — как истины и справедливости — сквозной в поэме и пронизывает ее текст от обращения к себе во вступительных строках и до завершающих ее слов. В этой поэме развиваются и углубляются мотивы, прозвучавшие в книге «За далью — даль» (особенно в главах «Так это было», «Друг детства»), но приобретшие здесь глубоко личностный ха­рактер. Все это поистине выстрадано поэтом, поскольку речь идет о драматической судьбе его семьи, самых близких людей, о его собственной судьбе. О великом подвиге народа в годы вой­ны, когда решалась судьба Родины, когда народ, отдавший сы­нов и дочерей во имя этого подвига, показал, на какие жертвы он способен, рассказал Твардовский.

И о том, какие бесчинства совершались «во имя этого народа», рассказал честно, правдиво. И помнил, помнил и берег эту память свято. Но вера в то, что «и впредь как были — будем — какая вдруг ни грянь гроза — людьми из тех людей, что людям, не пря­ча глаз, глядят в глаза», пронизывает все произведения поэта.

На долю Твардовского выпало стать поэтическим зеркалом трех трагических периодов, потрясших мир, и большую и ма­лую родину. Он пережил, перестрадал и 30-е, и 40-е, и послево­енные годы — и, наконец, ему посчастливилось пережить, как говорили древние греки, катарсис — очищение души. Поэт та­кой судьбы имел полное право по-пушкински горделиво, по-ма-яковски дерзко написать о себе:

Вся суть в одном-единственном завете:
То, что скажу, до времени тая,
Я это знаю лучше всех на свете —
Живых и мертвых — знаю только я.
Сказать то слово никому другому
Я никогда бы ни за что не мог
Передоверить.
Даже Льву Толстому —
Нельзя.
Не скажет — пусть себе он бог.
А я лишь смертный.
За свое в ответе.
Я об одном при жизни хлопочу:
О том, что знаю лучше всех на свете,
Сказать хочу.
И так, как я хочу.

Простота языка Твардовского загадочна, как простота Пуш­кина. «Эта простота, меткое слово, — писал Б. Пастернак, — помогла завоевать сердца миллионов...»

Твардовский был не просто представителем своего времени, а его выдающимся представителем. Он жил и работал в полную силу, прекрасно понимая, что не в полную силу нельзя писать. Это было бы безнравственно по отношению к народу, к России. «Силу можно показать, когда говоришь в полный голос», — пи­сал Ф. Абрамов. И по сей день этот голос «правды сущей», голос «прямо в души бьющий» доходит до душ и сердец наших.[/sms]