М. Шолохов: на Дону

На станичную площадь спешат провожающие и призванные в Красную Армию. Впереди меня бегут, взявшись за руки, двое ребят в возрасте семи - десяти лет. Родители их обгоняют. Он - дюжий парень, по виду тракторист, в аккуратно заштопанном синем комбинезоне, в чисто выстиранной рубашке. Она - моло­дая смуглая женщина. Губы ее строго поджаты, глаза заплаканы. Равняясь со мной, она тихо, только мужу, говорит:

- Вот и опять... лезут на нас. Не дали они нам с тобой мирно пожить... Ты же, Федя, гляди там, не давай им спуску!

Медвежковатый Федя на ходу вытирает черным промаслен­ным платком потеющие ладони, снисходительно, покровитель­ственно улыбается, басит:

- Всю ночь ты меня учила, и все тебе мало. Хватит! Без тебя ученый и свое дело знаю. Ты вот лучше, как приедешь домой, скажи бригадиру нашему, что если они будут такие копны класть, какие мы видали дорогой, возле Гнилого лога, так мы с него шкуру спустим. Так ему и скажи! Понятно?

Женщина пытается еще что-то сказать, но муж досадливо отмахивается от нее, совсем низким, рокочущим баском гово­рит:

- Да хватит же тебе, уймись, ради бога! Вот придем на площадь, там все одно лучше тебя скажут!

На станичной площади возле трибуны - строгие ряды моби­лизованных. Кругом - огромная толпа провожающих. На три­буне - высокий, с могучей грудью, казак Земляков Яков.

- Я - бывший батареец, красный партизан. Прошел всю гражданскую войну. Я вырастил сына. Он теперь, как и я, артиллерист, в рядах Красной Армии. Сражался с белофиннами, был ранен, теперь сражается с немецкими фашистами. Я, как отличный артиллерист-наводчик, не мог вынести предательства фашистов и подал в военкомат заявление, чтобы зачислили меня добровольцем в ряды Красной Армии, в одну часть с сыном, чтобы нам вместе громить фашистскую сволочь, так же как двадцать лет назад громили мы сволочь белогвардейскую! Я хочу идти в бой коммунистом и прошу партийную организацию принять меня в кандидаты партии.

Земликова сменяет молодой казак -Выпряжкин Роман. Он говорит:

Финские белогвардейцы убили моего брата. Я прошу зачи­слит!, меня добровольцем в ряды Красной Армии и послать на финский фронт, чтобы заступить на место брата и беспощадно отомстить за его смерть!

Старый рабочий Правденко говорит:

У меня два сына в Красной Армии. Один - в авиации, другой - в пехоте. Мой отцовский наказ им: бить врага бес­пощадно, до полного уничтожения, и в воздухе и на земле. А если понадобится им подспорье, то и я, старик, возьму вин­товку в руки и тряхну стариной!

Доцветающая озимая пшеница - густая, сочно-зеленая, высо­кая - стоит стеной, как молодой камыш. Рожь выше челове­ческого роста. Сизые литые колосья тяжело клонятся, пока­чиваются под ветром.

Сторонясь от встречной машины, всадник сворачивает в рожь и тотчас исчезает: не видно лошади, не видно белой рубашки всадника, только околыш казачьей фуражки краснеет над зеле­ным разливом, словно головка цветущего татарника.

Останавливаем машину. Всадник выезжает на дорогу и, ука­зывая на рожь, говорит:

- Вот она какая раскрасавица уродилась, а тут этот Гитлер, язви его в душу! Зря он лезет. Ох зря!.. Вторые сутки не был дома, угостите закурить - из курева выбился - и расскажите, что слышно с фронта.

Мы рассказываем содержание последних сводок. Разглаживая тронутые сединой белесые усы, он говорит:

- Молодежь наша и то, гляди, как лихо сражается, а что будет, когда покличут на фронт нас - бывалых, какие три войны сломали? Рубить будем до самых узелков, какие им, сукиным сынам, повитухи завязывали! Я же говорю, что зря они лезут!

Казак спешивается, садится на корточки и закуривает, по­ворачиваясь на ветерспиной, не выпуская из рук повода.

- Как у вас в хуторе? Что поговаривают пожилые казаки насчет войны? - спрашиваем мы.

- Есть одна мысля: управиться с сенокосом и по-хорошему убрать хлеб. Но ежели понадобимся Красной Армии скорее - готовы хоть зараз. Бабы и без нас управятся. Вам же известно, что мы из них загодя и трактористов и комбайнеров понадела­ли.- Казак лукаво подмигивает, смеется: - Советская власть, она гоже не дремает, ей некогда дремать. Тут, конечно, в степи жнп, затишнее, но ить казаки сроду затишку не искали и ухоро-нов не хотели. А в этой войне пойдем охотой. Великая в народе злость против этого Гитлера. Что ему, тошно жить без войны? И куда он лезет?

Некоторое время наш собеседник молча курит, искоса по­сматривая на мирно пасущегося коня, потом раздумчиво говорит:

- Прослыхал я в воскресенье про войну, и все во мне по­вернулось. Ночью никак не могу уснуть, все думаю: в прошлом году черепашка нас одолевала, сейчас Гитлер приступает, все какое-то народу неудовольствие. И опять же думаю: что это есть за Гитлер, за такая вредная насекомая, что он на всех насыкается и всем покою не дает? А потом вспомнил за германскую войну, а мне довелось на ней до конца прослужить, вспомнил про то, как врагов рубил... Восьмерых вот этой рукой пришлось уложить, и все в атаках. - Казак смущенно улыбается, вполголоса гово­рит:

- Теперь об этом можно вслух сказать: раньше-то все сте­снялся... Двух «Георгиев» и три медали заслужил. Не зря же мне их вешали? То-то и оно! И вот лежу ночью, об прошлой войне вспоминаю, и пришло на ум: когда-то давно в газетке читал, что Гитлер будто тоже на войне германской был. И такая горькая досада меня за сердце взяла, что я ажник привстал на кровати и вслух говорю: «Что же он мне тогда из этих восьмерых под руку не попался?! Раз махнуть - и свернулся бы надвое!» А же­на спросонок спрашивает: «Ты об ком это горюешь?» - «Об Гитлере, - говорю ей, - будь он трижды проклят! Спи, Настасья, не твоего это ума дело».

Казак тушит в пальцах окурок и, уже садясь в седло, роняет:

- Ну, да он, вражина, своего дождется! - И, помолчав, натягивая поводья, строго обращается ко мне: - Доведется тебе, Александрыч, быть в Москве, передай, что донские казаки всех возрастов к службе готовы. Ну, прощайте. Поспешаю на траво-косный участок гражданам бабам подсоблять!

Через минуту всадник скрывается, и только легкие, плывущие по ветру комочки пыли, сорванные лошадиными копытами с суглинистого склона балки, отмечают его путь.

Вечером на крыльце Моховского сельсовета собралась группа колхозников. Немолодой, со впалыми щеками, колхозник Кузне­цов говорит спокойно, и его натруженные огромные руки спо­койно лежат на коленях.

- ...Раненый попал я к ним в плен. Чуть поправился - послали на работу. Запрягали нас по восемь человек в плуг. Пахали немецкую землю. Потом отправили на шахты. Норма - восемь тонн угля погрузить, а грузили от силы две. Не выпол­нишь - бьют. Становят лицом к стене и бьют в затылок так, чтобы лицом стукался об стену. Потом сажали в клетку из ко­лючей проволоки. Клетка низкая, сидеть можно только на кор­точках. Два часа просидишь, а после этого тебя оттуда кочергой выгребают, сам не выползешь...- Кузнецов оглядывает слушате­лей тихими глазами, все так же спокойно продолжает: - Поглядите на меня: я сейчас и худой и хворый, а вешу семьдесят килограммов, а у них в плену за все два с половиной года сорок килограммов я не нажил. Вот они к чему меня произвели!

Считанные секунды молчания - и все тот же спокойный голос колхозника Кузнецова:

- Два моих сына сейчас сражаются с немецкими фашис­тами. Я тоже думаю, что пришла пора пойти поквитаться. Но только, извините, граждане, я их брать в плен не буду. Не могу.

Стоит глубокая, настороженная тишина. Кузнецов, не подни­мая глаз, смотрит на свои коричневые вздрагивающие руки, сбавив голос, говорит:

- Я, конечно, извиняюсь, граждане. Но здоровье мое они все до дна выпили... И ежели придется воевать, солдатов ихних я, может быть, и буду брать в плен, а офицеров не могу. Не мо­гу - и все! Самое страшное я перенес там от ихних господ офи­церов. Так что тут уж извиняйте...- И встает, большой, худой, с неожиданно посветлевшими и помолодевшими в ненависти глазами.

В колхозе хутора Ващаевского на второй день войны в поле вышли все от мала до велика. Вышли даже те, кто по старости давным-давно был освобожден от работы. На расчистке гумна неподалеку от хутора работали исключительно старики и ста­рухи. Древний, позеленевший от старости дед счищал траву лопатой сидя, широко расставив трясущиеся ноги.

- Что же это ты, дедушка, работаешь сидя?

- Спину сгинать трудно, кормилец, а сидя мне способней. Но когда одна из работавших там же старух сказала: «Шел бы домой, дед, без тебя тут управимся»,-старик поднял на нее младенчески бесцветные глаза, строго ответил:

- У меня три внука на войне бьются, и я им должен хоть чем-нибудь пособлять. А ты молода меня учить. Доживешь до моих лет, тогда и учи. Так-то!

Два чувства живут в сердцах донского казачества: любовь к Родине и ненависть к фашистским захватчикам. Любовь будет ЖИТЬ вечно, а ненависть пусть поживет до окончательного раз­грома врагов.

Великое горе будет тому, кто разбудил эту ненависть и холодную ярость народного гнева!

 Правда», 1 июля 1941