Сочинение"Духовные поражения и победы героев Ф.М. Достоевского"

«Бес богатства», «ротшильдовская идея» стали для Достоевс­кого предметом специального художественного исследования в романе «Подросток». В мире разрушаемых ценностей, относитель­ных идей, скептицизма и шатания в главных убеждениях его герои мучительно ищут твердых, незыблемых оснований «земной и ду­ховной жизни», ибо, как понимает уже юный Аркадий Долгору­кий, «мало опровергнуть прекрасную идею, надо заменить ее рав­носильным прекрасным». Эпоха требовала выработки сильной скрепляющей нравственной идеи, именно такие идеи ищут и не находят для себя герои Достоевского, ибо, как говорит один из них, «нравственных идей теперь совсем нет: вдруг ни одной не оказалось, и, главное, с таким видом, что как будто их никогда и не было. Нынешнее время... это время золотой середины и бес­чувствия, неспособности к делу и потребности всего готового. Никто не задумывается; редко кто выжил бы себе идею... Нынче безлеся Россию, истощают почву. Явись человек с надеждой и посади дерево — все засмеются: «Разве ты до него доживешь?» С другой стороны, желающие добра толкуют о том, что будет через тысячу лет. Скрепляющая идея совсем пропала. Все точно на постоялом дворе и завтра собираются вон из России; все жи­вут только бы с них достало».

 

[sms]Духовное состояние (точнее бы сказать — бездуховное) «посто­ялого двора», состояние, когда есть только быстротечное «сейчас»
без твердых видов на «будущее», рождает и определенный скепсис сознания, мироотношение нравственного релятивизма, относитель­ности всех человеческих ценностей. «Да зачем я непременно должен любить моего ближнего или ваше там будущее человечество, кото­рое я никогда не увижу, которое обо мне знать не будет и которое, в свою очередь, истлеет без всякого следа и воспоминания?» — задает Аркадий Долгорукий вопрос другим, но прежде всего — са­мому себе. Вековечный вопрос...

 

Но человек, если он человек, а не «вошь», не может без осно­ваний. Теряя одни, он стремится обрести новые, лишь бы они представлялись ему надежными. Если мир по природе своей без­духовен, если «все суета сует», кроме мгновенного существова­ния «я», то это «я» и стремится к соответствующему самоутверж­дению, основанному на праве своеволия. Праве ли на убийство, как у Раскольникова; на «каприз», ставящий чашку чаю для себя выше жизни всего мира, как у подпольного парадоксалиста; пра­ве ли на казарменное мироустроение, как у героев романа «Бесы», право, опять-таки провозглашаемое эгоистическим: «Такова моя воля!» 

 

Но для того, чтобы самоутвердиться, мало признать за собой такое право, необходимо еще, чтобы и мир признал за тобой такое право и подчинился ему. Необходимо могущество такой личности. И сознание бездуховности отыскивает для себя надежнейшее ору­дие самоутверждения — деньги, ибо «это единственный путь, кото­рый приводит на первое место даже ничтожество»...

 

«Я, — философствует подросток Достоевского, — может быть, и не ничтожество, но я, например, знаю по зеркалу, что моя наруж­ность мне вредит, потому что лицо мое ординарно. Но будь я богат, как Ротшильд, кто будет справляться с лицом моим, и не тысячи ли женщин, только свистни, налетят ко мне с своими красотами? Я даже уверен, что они сами, совершенно искренне, станут считать меня под конец красавцем. Я, может быть, и умен. Но будь я семи пядей во лбу, непременно тут же найдется в обществе человек в восемь пядей во лбу — и я погиб. Между тем, будь я Ротшильдом, — разве этот умник в восемь пядей будет что-нибудь подле меня значить? Да ему и говорить не дадут подле меня! Я, может быть, остроумен; но вот подле меня Талейран, Пирон — и я затемнен, а чуть я Ротшильд — где Пирон, да может быть, где и Талейран? Деньги, конечно, есть деспотическое могущество...»

 

Ротшильдовская идея власти, первенства перед всеми тем и притягательна, тем и всесильна для потерявшего нравственную почву сознания, что эта власть и это первенство не требуют ни гения, ни духовного подвига и тем самым, по существу, общедос­тупны. Необходимо только отказаться от четких представлений о добре и зле, а точнее, подменить одно понятие другим. Подрост­ка увлекает в этой идее «именно то, что не нужно гения, ума, образования, а в результате все-таки — первый человек, царь всем и каждому...»

 

Но в том-то и дело, что идея власти денег — идея буржуазная, в социально-историческом аспекте,— по природе своей есть не что иное, как идея власти ничтожества над миром и прежде всего над миром истинных ценностей.

 

«Мне нравилось ужасно, — признается подросток, — представ­лять себе существо именно бесталанное и серединное, стоящее пе­ред миром и говорящее ему с улыбкой: вы Галилеи и Коперники, Карлы Великие и Наполеоны, вы Пушкины и Шекспиры... а вот я — бездарность и незаконность, и все-таки выше вас, потому что вы сами этому подчинились».

 

В мире господствующей посредственности человек все-таки не может и не хочет мириться с посредственностью и, не находя для себя возможности истинно творческого самопроявления, пытается хотя бы скрыться за личиной величия.

 

В романе «Идиот» Ганя Иволгин в минуту откровенности призна­ется князю Мышкину: «Вы мне говорите, что я человек неоригиналь­ный. Заметьте себе, милый князь, что нет ничего обиднее человеку нашего времени и племени, как сказать ему, что он не оригинален... Нажив деньги, знайте: я буду человек в высшей степени оригиналь­ный. Деньги тем всего подлее и ненавистнее, что они даже таланты дают...»

 

Пройдет немного лет, мечтает ординарный Ганя, и все скажут: «Вот Иволгин, король Иудейский»...

 

Не только подросток, но даже и Ганя не сумел сделаться Рот­шильдом, как, впрочем, и Раскольников — Наполеоном, ибо «беда» героев Достоевского в том, что, потеряв в мире нравственной отно­сительности твердые духовные ориентиры, они становятся по необ­ходимости на путь ничтожеств, прикрывающихся личинами вели­чия, не будучи сами по природе своей ничтожными. Крушение На­полеона в Раскольникове, Ротшильда — в Аркадии Долгоруком воспринимаются как поражения. Но те же поражения оказываются и величайшими победами духовных начал в человеке над бесов-ством бездуховности, под какими бы привлекательными личинами оно ни скрычлось.

 

Достоевский прекрасно видел, как новая религия дьяволизма (образ, прочно вошедший в человеческое сознание как синоним обо­жествления денежного мешка), религия золотопоклонничества овла­девает разрушенным сознанием его современников. Ротшильдовс­кая идея подростка — идея паучья, не он владеет ею, но она им, она «вцепилась» в него, он одержим ею и вместе с тем ощущает «адский стыд» за себя, осознает, что «летит в яму». Вместе с тем подросток, как и Раскольников — духовно живые люди: «ребенок», «дите» в них сопротивляется власти беса-паука.

 

Дите, как и паук, тоже один из важнейших ключевых образов-символов, нервный узел единой стилевой системы мира Достоевско­го, сопряженный с рядом «Христа», «живой жизни» — «клейких листочков», «истины», «совести», «красоты» (той, что «мир спасет») «Земли», «России», «гармонии», «идеала Мадонны»...[/sms]