Сочинение: Образ Чичикова в поэме Н.В. Гоголя «Мертвые души»

Чичиков, судя по его подорожным, сумел везде побы­вать — и на севере, и на юге, и на Волге, и бог знает где. Он и на границе служил, и Малороссию объездил, и в Белоруссии и Польше побывал. Он вольный казак, в отличие от своих прикрепленных к департаментским стульям предшественни­ков. Он перекати-поле, он «запорожец» в некотором роде, хотя и носит чин коллежского советника. По чину ему поло­жено было бы сидеть на месте, расти на этом месте и произра­стать, накапливать крестики и оклад, пенсию и всякое иму­щество, движимое и недвижимое. Он же волею судеб брошен в житейское море и носится по его бурным волнам, как челн, ломая в щепы борта и обрывая парус, прибиваясь и не приби­ваясь то к одному берегу, то к другому.

Чичиков, надорвавшись на легких предприятиях (имев­ших, правда, в перспективе капитальную цель), ищет покоя и прочности. Он хочет осесть, перестать ездить — и для того ездит.

Сравнивая его с прежними гоголевскими героями, мы ви­дим, как противоположен он им, как замешен совсем на иных дрожжах, как даже готов отречься от них, посмеяться над ними, над всеми их воздушными замками, несуществую­щими невинными красавицами, Испаниями, орденами Вла­димира III степени. Он «хозяин», «приобретатель», не верто­прах. Я бы назвал его реалистом в отличие от Хлестакова, Поприщина, майора Ковалева и даже поручика Пирогова.

Те были романтики. Они пускались за шлейфом женского платья, который, как тот снег, который черт напускает в гла- за голове в «Ночи перед Рождеством», приводил их не туда, обещал им конфуз и посмеяние. Они начинали с неопреде­ленных мечтаний и упований на случай, на бог знает что — Чичиков начал с копейки. С одной-единственной, недели­мой, которую превратил в пятьсот тысяч. Не в том смысле, что копейку эту пустил в оборот (на самом деле была полти­на, которую оставил ему отец), а копейку души своей поло­жил в основание того Дома, который он собирается строить где-то в Херсонской губернии.
[sms]

Вспомните дорожную шкатулку Чичикова — это же по­эма! Это поэма о приобретательстве, накопительстве, выжи­мании пота во имя полумиллиона. Там все в порядке, все раз­ложено по полочкам — и чего там только нет! И сорванная с тумбы городская афишка, и приглашение на свадьбу, и теат­ральный билет, и какие-то записочки, счетца. И гербовая бу­мага лежит отдельно, и деньги в потайном ящичке, и приспо­собления для туалета. И романчик всунут на случай праздно­го препровождения времени. Та же куча Плюшкина, только не растрепанная, неорганизованная, бессмысленно навален­ная, а приведенная в симметрию, где каждый предмет — к делу, где все спланировано, лишнее отметено, нужное не по­забыто. Куча Плюшкина — это бессмысленное накопитель­ство и уничтожение накопленного, шкатулка Чичикова — уже предвестие деловитости Штольца, да и сам Чичиков го­ворит, как бы обещая гончаровского героя: «Нужно дело де­лать».

Да, Чичиков реалист, да, он не Хлестаков, не Поприщин, не Собачкин, не Ковалев. Да, его надуть трудно. Сам он наду­вать мастак. Но мечта Чичикова в той ситуации, в которой он действует, — разве не мечта? Разве это тоже не некая не­надежность, некий воздушный замок, хотя и выстроенный, кажется, на прочном фундаменте миллиона? Почему же то и дело сгорает и прогорает гоголевский герой, почему его афе­ры, сначала так возносящие его вверх, всякий раз лопаются, не удаются? Риск, закон риска? Конечно. Ведь он плутует, а плут не может не рисковать. И из взлетов и падений состоит жизнь плута — таков уж закон. Но все же, но все же...

Смог ли бы отъявленный и прожженный плут так дове­риться Ноздреву, так ему сразу и ляпнуть насчет «мерт­вых»? Разве не понял бы он, что Ноздрев все разболтает? Афера Чичикова фантастична, романтична, потому что дей­ствует он в фантастической стране, и он вынужден, несмотря на логику своего «приобретательства», подчиняться законам действительности. Он вынужден увлекаться против своего желания, он не может иначе, потому что дело делать там, где он плутует, по законам дела немыслимо. Потому что тут, с одной стороны, — Собакевич, который все понимает и будет врать до конца, который молчун и себе на уме, а с другой — пребывающий в именинах сердца Манилов, который может брякнуть о деле совсем не по-деловому, или Коробочка, кото­рая вовсе не понимает, что на свете происходит, и просто­душно отправляется в город, чтобы узнать, не продешевила ли она «мертвых».

Тут хаос, неразбериха, никакого закона — и потому неза­конен при этих условиях пытающийся «законно» плутовать Чичиков, плутовать по своему внутреннему «закону» плу­товства, то есть в согласии с логикой и расчетом. Логика и расчет прекрасная вещь, но они отказывают там, где только безумие и несообразность могут спасти, русское авось, как расцепляются вдруг, сами по себе, неизвестно отчего сцепив­шиеся на дороге тройка Чичикова и шестерня губернатор­ской дочки, и не могут им помочь в этом бестолковые усилия дяди Митяя и дяди Миняя.

Особое место занимает в композиции биография Чичико­ва. Она дается только в конце поэмы, как заключение, обоб­щение, выяснение психологических и социальных корней чичиковщины. То, что должно было находиться в начале по­эмы, здесь — в конце, как у Пушкина в романе «Евгений Онегин» «вступленье» («Пою приятеля младого...») дано лишь в конце предпоследней главы. В обоих случаях ощуща­ется какая-то необычность, иррациональность этого компо­зиционного приема. В принципе никто из исследователей не объяснил, почему она находится именно в конце.

 

В этом можно усмотреть и пародийный прием Гоголя — пародиро- вание композиции романтического произведения, в котором герой — «таинственный незнакомец», и только в конце при­открывается завеса тайны над его прошлым: иногда это страшная тайна, роковое проклятие и т. п.; иногда даже по­сле этого читатель ничего толком не узнаёт, ощущение тай­ны сохраняется. В принципе так построена композиция ро­мана «Герой нашего времени». У Гоголя, возможно, есть элемент пародии такого рода, тем более что непосредственно перед этой биографией есть еще одно композиционное отсту­пление — о том, почему писатель выбрал в герои «подлеца». Это отступление носит явно полемический характер: автор иронически замечает, что привычный читателю герой дол­жен непременно нравиться дамам, а чичиковские «полнота и средние лета» «много повредят» ему в глазах дам.

Автор обращается к читателю, говоря о необходимости на время расстаться с героем — «добродетельным человеком» и «припрячь подлеца». После детализированного жизнеописа­ния Чичикова (в ипостаси плута и безнравственного «подле­ца») следует риторическое дидактическое рассуждение о том, «нет ли и в нас какой-нибудь части Чичикова» и как важно об этом задуматься.

Какой же нравственный урок преподносится? В биогра­фии Чичикова легко обнаруживается важный для русской литературы мотив денег. Завещание отца «пуще всего береги копейку» заставляет вспомнить известный монолог Молча­лина «Мне завещал отец...». Можно провести аналогию меж­ду этими персонажами; в критике известно восприятие Чи­чикова как литературного «сына» Молчалина. Но для Молчалина пока что важнее чины, он живет в иную эпоху, а здесь большее значение имеют деньги. Гоголь замечает но­вый социальный симптом, который отличает капиталисти­ческую эпоху от феодальной: «Чины его (Чичикова) не инте­ресовали...»; «Приобретение — вина всему...».

Мотив «копейки» в биографии Чичикова отсылает к фа­милии Копейкина. Выясняется, что Чичиков не благород­ный разбойник, как Копейкин, а «подлец», человек «копей­ки», воплощение конкретного бытового и социального зла, а не абстрактного, книжно-романтического, поэтизируемого в романтической традиции. Но зло чичиковщины может быть преодолено покаянием, герой должен будет очиститься. Об­разы этих двух героев композиционно зеркальны: сюжет-«Повести о капитане Копейкине» — превращение честного гражданина и патриота в разбойника; сюжет с участием Чи­чикова, задуманный Гоголем, — решение вопроса, как «при­прячь подлеца», заставить его очиститься, стать честным че­ловеком, с которым, возможно, даже будет связано возрождение России (а через него — судьбоносные измене­ния в масштабах всего человечества).

История жизни Чичикова, его «подвиги» и «чудеса» — все это как бы «антижитие». Существенно, что Чичиков во всех своих крупных предприятиях терпит крах, это подчер­кивается. Усиливается ощущение тщетности его потуг, но в то же время это дает Чичикову шанс стать потом положи­тельным героем. Но пока что с каждым новым крахом он еще сильнее закаляется, становится еще циничнее, круче его «размах».

В заключительной сцене едущий на тройке Чичиков по­степенно утрачивает свои собственно «чичиковские» очерта­ния и как бы «растворяется» в образе «птицы-тройки»: это уже не Чичиков, а обобщенно-символический образ русско­го, которому в следующих томах должен был соответство­вать обобщенно-символический образ. [/sms]